Неточные совпадения
Маркса искажают дворовые псы буржуазии, комнатные собачки ее, клички
собак этих тебе известны, лай и
вой, конечно, понятен.
В разных местах города
выли и лаяли на луну
собаки.
Смерть у них приключалась от вынесенного перед тем из дома покойника головой, а не ногами из ворот; пожар — от того, что
собака выла три ночи под окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили ногами из ворот, а ели все то же, по стольку же и спали по-прежнему на голой траве; воющую
собаку били или сгоняли со двора, а искры от лучины все-таки сбрасывали в трещину гнилого пола.
Тиранил же ужасно, обучая ее всяким штукам и наукам, и довел бедную
собаку до того, что та
выла без него, когда он отлучался в классы, а когда приходил, визжала от восторга, скакала как полоумная, служила, валилась на землю и притворялась мертвою и проч., словом, показывала все штуки, которым ее обучили, уже не по требованию, а единственно от пылкости своих восторженных чувств и благодарного сердца.
Вдруг в фанзе на мгновение все осветилось. Сверкнула яркая молния, и вслед за тем послышался резкий удар грома. Гулким эхом он широко прокатился по всему небу. Мулы стали рваться на привязи,
собаки подняли
вой.
Быть бы Якову
собакою —
Выл бы Яков с утра до ночи:
Ой, скушно мне!
Ой, грустно мне!
По улице монахиня идет;
На заборе ворона сидит.
Ой, скушно мне!
За печкою сверчок торохтит,
Тараканы беспокоятся.
Ой, скушно мне!
Нищий вывесил портянки сушить,
А другой нищий портянки украл!
Ой, скушно мне!
Да, ох, грустно мне!
Уже вскоре после приезда, в кухне во время обеда, вспыхнула ссора: дядья внезапно вскочили на ноги и, перегибаясь через стол, стали
выть и рычать на дедушку, жалобно скаля зубы и встряхиваясь, как
собаки, а дед, стуча ложкой по столу, покраснел весь и звонко — петухом — закричал...
Около юрт обыкновенно стоят сушильни с рыбой, распространяющей далеко вокруг промозглый, удушливый запах;
воют и грызутся
собаки; тут же иногда можно увидеть небольшой сруб-клетку, в котором сидит молодой медведь: его убьют и съедят зимой на так называемом медвежьем празднике.
На этом и на том берегу неистово
воют гиляцкие
собаки.
Замечательно, что многие легавые
собаки не могут сносить музыки, которая действует болезненно на их нервы: они визжат,
воют и даже подвергаются судорогам, если им некуда уйти от раздражительных музыкальных звуков, предпочтительно высоких нот.
Собаки всполошились и подняли
вой.
У старика, целую жизнь просидевшего в караулке, родилась какая-то ненависть вот именно к этому свистку. Ну, чего он
воет, как
собака? Раз, когда Слепень сладко дремал в своей караулке, натопленной, как баня, расщелявшаяся деревянная дверь отворилась, и, нагнувшись, в нее вошел Морок. Единственный заводский вор никогда и глаз не показывал на фабрику, а тут сам пришел.
На дворе радостным лаем встретили нас Сурка и Трезор (легавая
собака, которую я тоже очень любил); я не успел им обрадоваться, как увидел, что на крыльце уже стояли двое дядей, Ерлыкин и Каратаев, и все четыре тетушки: они приветствовали нас громким
вытьем, какое уже слышал я на дедушкиных похоронах.
Что-то стукнуло в подвале.
Собака залилась длинным прерывистым
воем.
Он еще бы и раньше пошел, да всё боялся вверху, на лестнице, большой
собаки, которая
выла весь день у соседских дверей.
Деревянные низенькие домишки запираются ставнями; на улице, чуть смеркнется — никого, все затворяются по домам, и только завывают целые стаи
собак, сотни и тысячи их,
воют и лают всю ночь.
— Вчера… — Лбов вдруг прыснул от смеха. — Вчера, уж во всех ротах кончили занятия, я иду на квартиру, часов уже восемь, пожалуй, темно совсем. Смотрю, в одиннадцатой роте сигналы учат. Хором. «На-ве-ди, до гру-ди, по-па-ди!» Я спрашиваю поручика Андрусевича: «Почему это у вас до сих пор идет такая музыка?» А он говорит: «Это мы, вроде
собак, на луну
воем».
Собака выла — ровно, настойчиво и безнадежно спокойно. И тому, кто слышал этот
вой, казалось, что это стонет и рвется к свету сама беспросветно-темная ночь, и хотелось в тепло, к яркому огню, к любящему женскому сердцу.
И когда уже не было сомнений, что она наступила,
собака жалобно и громко завыла. Звенящей, острой, как отчаяние, нотой ворвался этот
вой в монотонный, угрюмо покорный шум дождя, прорезал тьму и, замирая, понесся над темным и обнаженным полем.
— Съели и — тоже все пьяные! Веселые стали, — ходят по лесу на задних лапах, как ученые
собаки,
воют, а через сутки — подохли все!..
Играли на полях певучие вьюги, осеняя холмы белыми крыльями, щедро кутая городок в пышные сугробы снега,
выли по ночам голодные, озябшие волки, и, отвечая им, злобно лаяли трусоватые окуровские
собаки.
Прибежали люди, началась суета и шум, темнобровая, пышная стряпуха Власьевна повязывала руку отца полотенцем, а он топал ногами, ругался и требовал ружьё. Гремя цепью,
собака яростно металась, брызгала пеной и
выла тоскливо, страшно.
Собака взглянула на него здоровым глазом, показала ещё раз медный и, повернувшись спиной к нему, растянулась, зевнув с
воем. На площадь из улицы, точно волки из леса на поляну, гуськом вышли три мужика; лохматые, жалкие, они остановились на припёке, бессильно качая руками, тихо поговорили о чём-то и медленно, развинченной походкой, всё так же гуськом пошли к ограде, а из-под растрёпанных лаптей поднималась сухая горячая пыль. Где-то болезненно заплакал ребёнок, хлопнула калитка и злой голос глухо крикнул...
Итак, мы лишились нашего начальника. Уже за несколько дней перед тем я начинал ощущать жалость во всем теле, а в ночь, накануне самого происшествия, даже жена моя — и та беспокойно металась на постели и все говорила: «Друг мой! я чувствую, что с его превосходительством что-нибудь неприятное сделается!» Дети тоже находились в жару и плакали; даже
собаки на дворе
выли.
— Уж это верно: вчера
собака выла ночью, значит чует покойника.
А над нами, на горе,
выли барские
собаки в Подберезном.
Человек в сером армяке, подпоясанный пестрым кушаком, из-за которого виднелась рукоятка широкого турецкого кинжала, лежал на снегу; длинная винтовка в суконном чехле висела у него за спиною, а с правой стороны к поясу привязана была толстая казацкая плеть; татарская шапка, с густым околышем, лежала подле его головы.
Собака остановилась подле него и, глядя пристально на наших путешественников, начала
выть жалобным голосом.
— Ничего, ничего; дай-то бог, чтоб было тут жилье! Они прошли еще несколько шагов; вдруг черная большая
собака с громким лаем бросилась навстречу к Алексею, начала к нему ласкаться, вертеть хвостом, визжать и потом с
воем побежала назад. Алексей пошел за нею, но едва он ступил несколько шагов, как вдруг вскричал с ужасом...
Иногда льдины замыкали реку, спирались, громоздились друг на дружку, треск, грохот наполняли окрестность; и вдруг все снова приходило в движение, река вдруг очищалась на целую версту; в этих светлых промежутках показывались шалаш или расшива, подхваченные с боков икрами; страшно перекосившись на сторону, они грозили спихнуть в воду увлеченную вместе с ними
собаку, которая то металась как угорелая, то садилась на окраину льдины и, поджав хвост, опрокинув назад голову, заливалась отчаянно-протяжным
воем.
Бывало, день-деньской сидит он над мальчиком и дует ему над ухом в самодельную берестовую дудку или же возит его в тележке собственного изделия, которая имела свойство производить такой писк, что, как только Аким тронется с нею, бывало, по улице, все деревенские
собаки словно взбесятся: вытянут шеи и начнут
выть.
Старик стал угрюм, молчалив, странно оглядывался и, внезапно вспыхивая, кричал, сердился,
выл тревожным
воем больной
собаки…
Она с лаем выскочила из своего убежища и как раз запуталась в сети. Рыжий мужик схватил ее за ногу. Она пробовала вырваться, но была схвачена железными щипцами и опущена в деревянный ящик, который поставили в фуру, запряженную рослой лошадью. Лиска билась, рвалась,
выла, лаяла и успокоилась только тогда, когда ее выпустили на обширный двор, окруженный хлевушками с сотнями клеток, наполненных
собаками.
Если, например, в овчарне растворят ворота и дворовые
собаки станут
выть по-волчьи, та и дивиться нечему, когда волк забредет в овчарню.
Вообще Николай Матвеич для меня являлся неиссякаемым источником всевозможных знаний, каких нельзя было добыть ни из одной умной книжки. Но было одно обстоятельство, которое просто отравляло нам жизнь. Он жил рядом с нами. Нас разделял только огород. Выйдешь, бывало, в свой садик и вдруг слышишь протяжный, жалобный
вой, который просто хватал за душу. Это
выла несчастная
собака, которая сидела на привязи в подклети; а
выла она оттого, что Николай Матвеич не считал нужным ее кормить как следует.
Целую ночь горели огни в помещичьих усадьбах, и звонко долдонила колотушка, и
собаки выли от страха, прячась даже от своих; но еще больше стояло покинутых усадеб, темных, как гробы, и равнодушно коптил своей лампою сторож, равнодушно поджидая мужиков, — и те приходили, даже без Сашки Жегулева, даже днем, и хозяйственно, не торопясь, растаскивали по бревну весь дом.
Концерт над стеклянными водами и рощами и парком уже шел к концу, как вдруг произошло нечто, которое прервало его раньше времени. Именно, в Концовке
собаки, которым по времени уже следовало бы спать, подняли вдруг невыносимый лай, который постепенно перешел в общий мучительнейший
вой.
Вой, разрастаясь, полетел по полям, и
вою вдруг ответил трескучий в миллион голосов концерт лягушек на прудах. Все это было так жутко, что показалось даже на мгновенье, будто померкла таинственная колдовская ночь.
Теперь глухая ночь; здесь все вам преданы, начиная от этой
собаки, которая готова загрызть меня, если вы ей это прикажете; отойдя кругом на пять миль нет человеческого жилья; зима, мороз, в овраге волки
воют; вы — все говорят, вы страшный человек; никто еще ни жалости и ни улыбки не видывал на вашем лице ужасном; и вы меня силою позвали на допрос!..
Губы её, распухшие от укусов, почти не шевелились, и слова шли как будто не из горла, а из опустившегося к ногам живота, безобразно вздутого, готового лопнуть. Посиневшее лицо тоже вздулось; она дышала, как уставшая
собака, и так же высовывала опухший, изжёванный язык, хватала волосы на голове, тянула их, рвала и всё рычала,
выла, убеждая, одолевая кого-то, кто не хотел или не мог уступить ей...
Сорин(Маше). Марья Ильинична, будьте так добры, попросите вашего папашу, чтобы он распорядился отвязать
собаку, а то она
воет. Сестра опять всю ночь не спала.
Я, удостоверившись, что стреляный волк точно издох, лег подле него во вражке, а кучеру велел уехать из виду вон, в противоположную сторону; я надеялся, что другой волк подойдет к убитому, но напрасно: он
выл, как
собака, перебегал с места на место, но ко мне не приближался.
Где-то далеко, в пропастях тьмы,
воют и лают
собаки. Это напоминает о каких-то остатках жизни, еще не раздавленных тьмою. Это кажется недосягаемо далеким и ненужным.
Ночь на 12 августа была особенно неприветлива: дождь лил как из ведра, ветер со стоном и
воем метался по улице, завывал в трубе и рвал с петель ставни у окон; где-то скрипели доски,
выла мокрая
собака, и глухо шумела вода в пруде, разбивая о каменистый берег ряды мутных пенившихся волн.
Мало того: туда же приведены были
собаки, кои подняли ужасный
вой.
Горбуичик Павлусь прекрасно сыграл свои роли: был настоящею
собакою, ворчал, лаял,
выл и тормошил пана Кнышевского, вот-таки как истинная
собака. Знахарку он также представил весьма натурально: по-I говорки, приговорки, хрипливый голос, удушливый кашель — все, все было очень хорошо. Недурно и Петрусь сыграл свою роль, даже весьма успешно; и это ему так понравилось, что он затеял повторить эту комедию и на следующий вечер.
Барыня и говорит ему; «Немой, иди утопи свою
собаку, а то она
воет».
— Вы,
собаки! Погодите
выть… — сказал ротмистр певцам, поднимая голову с земли и прислушиваясь. — Кто-то едет… на пролетке…
Когда две или три такие старушонки, преследуемые с остервенением по всей улице
воем и лаем
собак, останавливались перед окнами скотного двора, затягивая тощим голосом обычную свою стихиру...
Гулко шумели деревья, зловеще
выли и лаяли обеспокоенные
собаки.
— А ты, Серафима, чем лаять да
выть, подобно
собаке, человечий свой образ береги, со всяким зверем не якшайся: выбери себе одного кого — поласковее да поумнее — и живи с ним! Не девушка, должна знать: мужчине всякая баба на час жена, стало быть, сама исхитрись сдержку поставить ему, а не стели себя под ноги всякому прохожему, уважь божье-то подобие в себе!